Genius Loci
(Гений места)

 Есть места

Есть на свете места — их безудержно превозносят, опошляют тошнотворным восторгом, но вся эта мелкая суета не в силах им повредить! Встреча с ними все равно потрясает своей абсолютной, ни с чем не сравнимой новизной!

Робер АНДРЭ.
Взгляд египтянки. 1965.
Пер. с франц.

Есть ведь такие
наэлектизованные места...

И Туберозову приходит на память легенда, прямо касающаяся этого источника, который, по преданию, имеет особенное чудесное происхождение. Чистый, прозрачный водоем ключа похож на врытую в землю хрустальную чашу. Образование этой котловины приписывают громовой стреле. Она пала с небес и проникла здесь в недра земли, и тоже опять по совершенно особенному случаю. Тут будто бы некогда, разумеется очень давно, пал изнемогший в бою русский витязь, а его одного отовсюду облегла несметная сила неверных. Погибель была неизбежна; и витязь взмолился Христу, чтобы Спаситель избавил его от позорного плена, и предание гласит, что в то же мгновение из-под чистого неба вниз стрекнула стрела и взвилась опять кверху и грянул удар, и кони татарские пали на колени и сбросили своих всадников, а когда те поднялись и встали, то витязя уже не было, и на месте, где он стоял, гремя и сверкая алмазною пеной, бил вверх высокою струей ключ студеной воды, сердито рвал ребра оврага и серебристым ручьем разбегался вдали по зеленому лугу.
Родник почитают все чудесным, и поверье гласит, что в воде его кроется чудотворная сила, которую будто бы знают даже и звери, и птицы. Это всем ведомо, про это все знают, потому что тут всегдашнее таинственное присутствие Ратая веры. Здесь вера творит чудеса и оттого все здесь так сильно и крепко, от вершины столетнего дуба до гриба, который ютится при его корне. Даже, по-видимому, совершенно умершее здесь оживает: вон тонкая сухая орешина; ее опалила молонья, но на ее кожуре выше корня, как зеленым воском, выведен «Петров крест», и отсюда опять пойдет новая жизнь. А в грозу здесь, говорят, бывает не шутка.
«Что же; есть ведь, как известно, такие наэлектризованные места», — подумал Туберозов^* и почувствовал, что у него как будто шевелятся седые волосы.

^* Автор создает здесь ироничную ситуацию: герой произведения, Туберозов, сам — соборный протоиерей, священник, но объясняет загадочность места не через предания, а чисто материалистически.

Николай ЛЕСКОВ.
Соборяне. Хроника.
1872

Места блаженства

Здесь, на берегу, свиньям было раздолье: озеро по весне заливало луг, а летом отступало, и на сильно увлажненном лугу буйно росла гусиная лапка, череда, свинорой и еще какая-то нежно-зеленая травка, названия которой я не знал. Были здесь и многочисленные мочажины с жидкой тиной и грязью; свиньи залезали в эти ямы-мочажины с великой охотой и, закопавшись в чавкающую жижу до самых ушей, лежали там и блаженно похрюкивали, даже, казалось, постанывали от удовольствия.

Анатолий ЧЕРНОУСОВ.
Чалдоны. 1980

 Врезающиеся в память

Рюрик ИВНЕВ.
1964

 Волнение при одном только упоминании
той деревни...

Редки деревни на Белом море, и каждая резко отлична от другой — расположением своим и народом. Одни стоят, выбежавши, на самом берегу моря, другие, спрятавшись за увалами — возле реки. Одни больше, другие меньше, погрязнее и почище, повыше домами и пониже... И народ в одних поприветливее, пословоохотливей, в других поравнодушней, как бы попривычней к приезжим.
И каждый раз, входя в новую, неизвестную тебе деревню, глядишь во все глаза, слушаешь и нюхаешь, подмечаешь все мелочи, архитектуру, выражение народа, населяющего этот уголок, напитываешься сразу, все принимаешь к сердцу, чтобы потом вечером равнодушно лечь спать или, наоборот, выйти и ходить, ходить в надежде снова очароваться и с охотой говорить с хозяевами или с соседями, которые зайдут, с удовольствием слушать их, вникать в их жизнь и по возможности понятнее объяснять им свою и зачем ты здесь появился.
И потом, когда уедешь и пройдет год, и два, и три, все будет охватывать слабое волнение при одном звуке той деревни, при воспоминании о ней и хотеться вновь туда, опять увидеть тех людей и узнать все новости. А другие как-то и пропадают вовсе, будто и не был там, не жил...

Юрий КАЗАКОВ.
Северный дневник.
70-е годы

Словно зачарованные
великим тяготением

Это странная земля. Стоя на песчаном взгорке Ворпсведе^*, видишь, как она расстилается вокруг, подобная тем крестьянским платкам, на фоне которых кое-где глубокими тонами поблескивают цветы. Она лежит, плоская, почти без единой складки, и дороги и русла далеко уводят за горизонт. Там начинается небо, неописуемо изменчивое и огромное. Оно отражается в каждом листке. Кажется, все предметы заняты им. Оно везде. И везде — море. Море, которого больше нет, которое тысячи лет назад вздымалось и падало здесь, дюной которого был нынешний песчаный взгорок Ворпсведе. Предметы не могут этого забыть. Великий шум, которым преисполнены старые сосны на взгорке, кажется его шумом, и ветер — пространный, могучий ветер — приносит его запах. Мо-ре — история этой земли. Едва ли у нее есть другое прошлое.
Однажды, когда море отступило, она начала формироваться. Высились растения, которых мы не знаем; шло быстрое, торопливое произрастание в жирном морщинистом иле. Но море, словно не в силах уйти, вновь и вновь захлестывало покинутые области, и наконец остались черные зыбкие болота, кишмя кишащие скользкими тварями и медленно загнивающим плодородием. Так и лежали столетиями низменности, предоставленные самим себе. Образовалась топь. И наконец она начала тут и там закрываться, исподволь, как закрывается рана. К этому времени, вероятно в тринадцатом веке, в пойме Везера были заложены монастыри, посылавшие голландских колонистов в эти края — навстречу трудной ненадежной жизни. Позднее делались (достаточно редко) другие попытки заселения, в шестнадцатом веке, в семнадцатом, но только в восемнадцатом веке, благодаря энергичному проведению в жизнь определенного плана, земли вдоль Везера, Хамме, Вюмме и Ворпе были обжиты прочно. Теперь они основательно заселены; наиболее стойкие среди первых колонистов разбогатели, торгуя торфом; позднейшие поселенцы живут в труде и бедности, близкие к почве, словно зачарованные великим тяготением. Они никак не стряхнут с себя печаль и бесприютность отцов, переселявшихся, бросавших прежнюю жизнь, чтобы начать на этих зыбких черных землях новую, конец которой был неизвестен. Среди этих людей не наблюдается семейного сходства — улыбка матерей не передается сыновьям, потому что матери никогда не улыбались. У всех одно лицо: суровое, напряженное рабочее лицо, кожа которого, растянувшись от беспрестанных усилий,
в старости становится велика лицу, точно разношенная перчатка. Видишь руки, чрезмерно удлиненные от всяких тяжестей, спины женщин и стариков, скрюченные, как деревья, всегда выдерживающие один и тот же вихрь. Сердце сдавлено в этих телах и не может раскрыться. Рассудок свободнее, он проделал некое одностороннее развитие. Никакой углубленности, но — заострение, находчивость, колкость, шутливость. Язык ему под стать. Этот платтдейч^** с его короткими, подтянутыми, красочными словами, передвигающимися, словно тяжеловесные, лапчатые болотные птицы с недоразвитыми крыльями, преисполнен естественного произрастания. Он отличается меткостью, охотно переходит в громкий дребезжащий смешок, осваивает положения, подражает шорохам, но не обогащается изнутри: он распускается. Его часто слышишь в обеденный перерыв, когда прервана добыча торфа — тяжелая работа, принуждающая к молчанию. По вечерам его слышишь редко, так как усталость не мешкает, и сон приходит в дома почти вместе с сумерками.
Эти дома стоят вдоль длинных прямых дамб; они красные, с зеленым или голубым фахверком, крытые толстыми тяжелыми соломенными крышами, словно вдавленные в землю этими громоздкими, как будто меховыми, кровлями. Иных, пожалуй, и не приметишь с дамбы — они прикрыли себе лицо деревьями, чтобы защититься от непрекращающихся ветров. Их окна поблескивают сквозь густую листву, как ревнивые глаза, глядящие из темной маски.

^* Ворпсведе — населенный пункт в 20—30 км к северо-востоку от Бремена. Он лежит посреди заболоченной территории, именуемой Teufels moor — Чертово болото.
^** Нижнемецкое наречие.

Райнер Мария РИЛЬКЕ.
Ворпсведе. 1902.
Пер. с немецкого

Особой северной красой

День был без солнца, но светлый, морозный и как будто густо посеребренный. Снег отливал глухим серебром низкое небо, большие деревья, заборы, темные стены домов. Потому темные, что в основном они были старые, эти дома, и казалось, что глухая посеребренность — это вовсе не эффект погоды, а их собственный цвет, патина времени, всегда почему-то задумчивая и немного таинственная. От этого и весь большой и обычно оживленный поселок тоже выглядел очень задумчивым, притихшим, напоенным особой северной красотой, особой поэзией.
Это была Сура — селение, которое уже не один век стоит в верховьях Пинеги. Когда-то здесь построили женский монастырь. Построили, естественно, из кирпича и с большим размахом. А на другом конце села, на высоком мысу, у слияния речки Суры с Пинегой, был устроен богатый погост с каменной огромной церковью, видной с Пинеги за многие десятки верст. Имелось в селе и солидное купечество, строившее лавки и дома на городской манер, в два этажа, да еще с мезонинами, по-здешнему — с вышками. Деревянные дома здесь почти все с ними, с этими вышками. За долгую историю тут много чего понастроили, так что ходить по селу очень интересно. Тем более когда дышишь настоянным на сосне морозным воздухом, когда под ногами затаенно хрупает мартовский снег...
На околице, еще сквозь сосны, увидел яркую-яркую улицу домов в двадцать—двадцать пять. Серебристость вокруг стала на глазах таять, забиваемая полыхающими малиновыми, изумрудными и оранжевыми крышами, чередой таких же полыхающих красками обшитых разноцветных домов, палисадников. В этом звонком многоцветье даже снег стал значительно белей и ярче, а необшитые дома стояли, словно облитые медом, — так свежи в них были бревна и брус. От них еще остро пахло смолой. Улица еще строилась... И какое праздничное настроение родилось, когда шел по этой улице, как хорошо думалось о ее жителях...

Анатолий РОГОВ.
Дом, деревня, земля... 1981