Этноконфессиональная география

Страны и народы

Живая память обретает плоть,
когда — в Казани и в ладони — летом
сирени детства розовая гроздь
возникнет влажной тяжестью и светом.
Есть тысяча названий у цветка —
двунадесяти языков заслуга.
Но осознала детская рука
его на ощупь как пожатье друга.

Очнусь: я жив и небо в облаках…
Благодарить ли облако и небо,
что на земле на разных языках
сумею попросить воды и хлеба?
Отметясь по движенью облаков,
не убоясь ни славы, ни увечья,
вхожу сквозь сопряженье языков
в пространство духа — область между-речья.

В друзьях знакомы многие края.
Лишусь ли плоти, голоса и слуха,
уже полжизни возмещаю я
родство по крови —
со смятеньем духа
в пространстве между-речья.
Не судья
себе и людям, в горе и нирване,
над замкнутым простором бытия
на сфере вижу выпуклые грани…

…Грань — Грузия: сомненья отстраня,
гляжу, осознавая — виноват ли,
что живы от рожденья для меня
щемящий свет и гордый воздух Картли?
В горах, на море — все навек и так.
Пускай гляжу на побережье строже,
но жив самшита совершенный знак,
смоковница жива в слоновой коже…
…Молдавия: свободе был не рад
я, в Кишинев попавший ненароком
в те дни, когда прозрачный виноград
захлебывался теплым терпким соком.
Тогда на свет цыганского костра
я твердо шел, надеясь не вернуться,
но насмехалась, съехав со двора,
груженая колхозная каруцца…
…Башкирия: расплавленная медь,
тягучий мед уральского заката.
Здесь шмель космат, как маленький медведь,
в степи на первоцветах Салавата,
здесь давние скрещения дорог
кровавыми копытами избиты,
здесь карстовые пропасти, где Бог,
считая время, лепит сталактиты…
…Грань — Украина: горько и давно
не прилетает аист к изголовью,
но мне ли так напрасно суждено
с тобой делиться жизнью и любовью?
На слышных языках ответа нет,
а в между-речье — суховей и травы.
Сошлись над крымской степью тьма и свет:
Софии блеск и мертвый сумрак лавры…
…Чувашия — о жимолость и хмель,
жилище пчел библейских в росной влаге!
Языческая черная свирель
звонка навечно в чаще и овраге.
Не здесь ли соловьи примнились мне
вблизи залива, где крушины волглы,
и нашептал о вечности и сне
таежный мох левобережья Волги?
…Калмыкия: сон — бархатная ночь,
ночь — тишина, которой в будни бредим.
Не Будде ль одному возможно мочь
руно твоих небес прожечь созвездьем?
Как свеж твой воздух! Мне на вираже,
закрученном безвыходной отвагой,
мерещились в пустынном мираже
тюльпан и чайки крик над редкой влагой…
…Грань — Казахстан: неутолимый вздох,
горизонталь и вертикаль. О странник,
лишь вспыхнул на горах горючий мак —
осенний покраснел уже кустарник.
Какой простор — вместилище любви!
Пока мазаров голосам я внемлю,
пред юртой, как пред храмом Яссави,
смирю гордыню, поцелую землю…

Грань: между-речья символы ясны,
но я не замышлял эксперимента,
пройдя в напрасных поисках весны
по солнцу от Чукотки до Чимкента.
Равно тревожит сердце кровь-струя —
на воле или раздувая вены.
Будь прокляты границы бытия,
но грани без границ — благословенны!

Благословенна будь, судьба моя,
дурная, окаянно-человечья:
ты — родина, ты — чуждые края,
ты — немощь слов, ты — правда
между-речья.
Что сшито на века — не распороть!
Какая б мне ни выпала проруха,
живая память заменяет плоть,
пока душа жива в пространстве духа.

Равиль БУХАРАЕВ. Между-речье. 1983

Страны и религии

Припоминаю сейчас одну группу снимков…
На красивых, солидных, мраморных креслах сидят католические епископы. Они в богатом облачении, высоких митрах, держат себя важно, даже напыщенно. Это — «церковная власть». Такова Католическая Церковь, Церковь непогрешимого папизма, Церковь, «правящая» бесправными пасомыми. Из-за этих правителей не видно даже священного алтаря, где совершается богослужение: Церковь, как правящий класс, заслонила даже веру. Нечего уже говорить, что тут не видно народа, паствы, управляемого стада, оно не имеет силы в католичестве.
На другом снимке не изображено ни храма, ни алтаря, ни даже народа, а только проповедническая кафедра. Ухватившись за боковые края ее, оратор, в мирском костюме, только с белым круглым воротничком — знак протестантских пасторов — что-то говорит, говорит, говорит. Это — протестантская Церковь, где Таинства не имеют значения, где даже храм является скорее залой для публичных выступлений, где «священник» — тот же непосвященный мирянин, где главным делом его является учительство, проповедничество, где даже самая молитва (легонькие «стишки») сведена больше к морали да еще разве к вере в искупление «дорогим Иисусом» — вот это протестантизм.
Но вот третья фотография. Сзади — горы, голубое небо, благословенная природа Божия. На переднем плане — сельский храм из белого камня, крытый красной черепицей, двери затворены (кончилась служба или еще не начиналась), над ними — икона святого Георгия Победоносца. А ближе всего к зрителю два человека: сельский старенький священник в рясе и греческой камилавке (с расширением наверху), с бородой и длинными волосами, а справа от него — старушка в темном платке и черном платье. Подперши щеку правой рукой, которую поддерживает левая, она сидит на остатке ограды, священник же стоит. Оба смиренно молчат и задумчиво о чем-то размышляют. Тут нет и тени власти, тут никто не стремится учить, да и к чему учить? Разве же совесть христианская, просвещенная двухтысячелетним опытом и церковным преданием, не знает, что нужно делать и чего не нужно? Единственная дума — о будущем небесном царстве. Но и тут нет католического «паспорта» на бесспорный вход туда, нет и самообольщенной уверенности в свою собственную «спасенность» заслугами Христа; здесь — лишь сокрушение о грехах со смиренной надеждою на возможное милосердие Спасителя да на заступление Богородицы и святых мучеников, ходатаев пред Богом. Да и об этом они не думают, а лишь смиренно, кротко глядят в глубь своих душ, но без уныния, без отчаяния.
Вот это — православные. Вот это — действительная религия в душе. Вот это — святой народ. Вот это — действительно истинная Церковь Христова. И пусть немало торгашей среди греков, но не они составляют церковный народ, а эти смиренники сельские около убогого храма.

Митрополит ВЕНИАМИН
(Федченков).
На рубеже двух эпох. 40-е годы XX в.

Страны и нравы

Я в таком селе поселился,
где никто мне в душу не лез.
Было весело — веселился.
Было грустно — рыдал до слез.

Столько было грибов в этой местности,
что они начинались в окрестности
моего окна и крыльца,
продолжались же — без конца.

А язык местного населения,
его выговор и разговор
жажды означал утоление
и звучит во мне до сих пор.

У высокого местного неба
звезды были — одна к одной.
А у местного круглого хлеба
запах был густой и ржаной.

А старухи здешней местности
славились во всей окрестности
как по линии доброты,
так по линии верности, честности,
были ласковы и просты.

А над крышами всеми кресты
телевизоров возвышались,
и вороны на них не решались
почему-то сидеть, не могли.

А от здешней зеленой земли
к небу восходили деревья,
и цветы, и пары куренья
от земли прямо к небу шли.

Борис СЛУЦКИЙ.
Местность и окрестность.
Конец ХХ в.

Страны и философии

Два миропонимания: 1) Восточное: человек считает себя частью огромного целого, «мира», поэтому он себя благоговейно подчиняет этому целому, или Богу. 2) Европейское (Западное): человек считает себя господином мира и создает систему господства, называемую им цивилизацией. Внутренней силой цивилизации является стремление к счастью, внешней — наука. Вот почему Толстой презирал науку, а Горький ее обожествлял.

Михаил ПРИШВИН.
Дневники