Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «География»Содержание №4/2008

Хрестоматия


На краях страны

Продолжение. См. № 3/2008

Предпочтение
в географических положениях

Моей любовью стал медвежий угол России, моей неприязнью — мещанский уклад Европы.

В природе русской мне больше всего дороги разливы рек — в народе русском его подъемы к общему делу — и как бывало на покосах, и в первое время войны, и в первые дни революции.

Михаил ПРИШВИН. Дневники

 

Южные Курилы

Остров Кунашир, пос. Алехино...

На стол падает сухой лист магнолии. На нем что-то нацарапано.

Присматриваюсь: «10 августа 195... года». Это время, когда я приехал на Курилы...

Тропа мягкая, зеленая — по ней не часто ходили, и тянулась она, круто забирая вверх, по узкому сумеречному распадку, на дне которого гремел ручей. Вспененные перекаты, проглядывая сквозь чащи лопуха, дикой яблони и необычно рослой и сочной гречихи сахалинской, полыхали белыми клубящимися кострами. Склоны, начинаясь у самого ручья, вздымались стенами и выносили деревья прямо в небо. Белые облака плыли по воздушной реке меж черными древними пихтами.

Сыро, темно. Млели деревья, млели лианы, ядовитой зеленью опутав замшелые стволы; поникли сваренные духотой цветы — желтые, синие, розовые. И только строгие пики кипрея, протыкая буйное разнотравье, живо светились сиреневыми свечами.

Мы идем, рассчитывая шаг, сдерживая дыхание. Толя Верников хочет показать свое «таежное» происхождение. Я стараюсь не отставать. Мы идем смотреть магнолию, принцессу тайги; она где-то там, наверху, в чаще — в полусвете, сырости и тишине; она цветет...

Тропа круче взметывается, рыжие метелки шеломайника гибко хлещут в лицо, плечи, пускают по воздуху сухой цепкий пух, и он медленно, рыжим облаком оседает в темень распадка. Колышется мох, под ним угадывается мягкая, накрытая хвоей земля. Мокрые листья де'рена, примятые сапогами Толи, быстро, трепетно распрямляются мне навстречу на коротких жиденьких стебельках... Толя теперь дышит часто, с легкой хрипотцой, но не сдается, — взяв палку за нижний конец, точно клюшкой захватывает ею деревья, подтягивается вверх. Я ловлю руками кусты, отталкиваюсь от корявых стволов и чувствую, как пылают ладони: обожгла ядовитая лиана.

Несколько отчаянных рывков — и мы на четвереньках взбираемся к вершине горы. Я сдергиваю кепку, выворачиваю изнанкой, вытираю со лба и шеи соленую воду. Толя садится на мягкий трухлявый пень, оттягивает щепотью прилипшую к груди рубашку, подергивает ее. Между стволами елей и тополей нежно, глубоко голубеет морская тишь; за мысом, похожим на медвежью голову с зелеными космами леса, одиноко стоит древний замшелый камень — кекур, а выше, у самых шеломов деревьев, блекло вздымаются к небу вулканы Хоккайдо.

Под горой, далеко внизу, там, где начинается тропа, видны расплющенные на желтом песке деревянные крыши поселка; длинная эстакада рыбозавода, беленький катерок у пристани, черные жуки-плашкоуты; поодаль, на блескучем круге залива, — многоточия поплавков ставного невода. Розовая галька у воды похожа на рассыпанную кетовую икру...

Мох под деревом был усыпан красной скорлупой лопнувших почек. Я присмотрелся: низ ствола магнолии опутывала тонкая лиана. Вспомнились ели и пихты, задушенные цветущими гортензиями, и я освободил ствол от нежных колец лианы: она вся была в белых корешках-присосках.

Толю я догнал в тихой, сырой ложбине; он стоял на поваленном дереве и смотрел вверх — на воздушную, напоминающую розоватое облако магнолию. Она легко, будто тонкие руки, воздевала к небу ветви — никогда ветви так не напоминали мне человеческие руки, — ловила чуткими пальцами листьев солнечное тепло. Но цветов не было. Толя, точно не веря этому, обошел магнолию вокруг, потрогал ее ствол, оставив на зеленой пыльце коры следы пальцев, буркнул сам себе:

— Пожалуй, отцвела...

Скоро мы нашли еще одну, потом сразу две. И ни единого цветка. Толю, кажется, смутила наша неудачливость, он нахмурился, побледнел и стал прямо-таки бешено носиться по сопке. Мы перелезали через поваленные деревья и коряги, пробирались сквозь лианы гортензии и актинидии, сидя съезжали по мшистым скользким скатам. В багульнике, под кустами, лежала роса, мы промокли по пояс, облипли зеленью, паутиной.

И вот уловили запах, внезапный в лесу, ни на что не похожий — сочный, сладковатый, стойкий. Казалось, где-то рядом прячется за деревьями женщина в сильно надушенном платье.

Толя повернулся лицом к ветру, зашагал в черный ельник, к самому обрыву. Здесь было тихо, печально; тени растворялись в ветвях деревьев, и внизу мягко, матово светился воздух.

Магнолия росла одиноко, на маленькой поляне. Она была такой же, как и другие, только, пожалуй, постарше, крона ее плотнее, гуще облегала ствол, и кора шелушилась, будто чуть обожженная.

Задрав головы, мы обошли вокруг дерева — и ничего не увидели. Толя вздохнул:

— Может, и эта отцвела?..

Он нагнулся, подобрал с земли белый потрескавшийся, тронутый по краям желтизной лепесток, снова поднял голову и как бы прислушался.

— Есть цветок, где-то наверху...

Пели птицы. Пели ярко, пестро. Где-то яростно куковала кукушка. Тайга была полна солнца и жизни. Разве это тайга? Я видел настоящую тайгу — она молчалива и угрюма. И все-таки — тайга, но здесь она разнежилась в тепле и настолько позабыла север, что стала похожа на субтропики.

В плотном жгуче-зеленом подлеске пестрели красные и желтые листья черемухи айнской. С половины лета, опаленные солнцем, они меняют расцветку. Очень красивы — как живые вспышки. И как-то внезапно я почувствовал древность, дикую таинственность этой земли...

— Здесь жили айны, — сказал я. — Интересные люди. Их называли «мохнатые курильцы».

— Знаю, читал про это... — живо отозвался Толя. — Их японцы с Хоккайдо прогнали, а потом и здесь грабили. Эзо1 им кличку дали.

— Красивые люди были. С лицами древних греков, с бородами русских мужиков. Откуда они взялись, не знали сами. Родиной считали Ессо — Японские острова. Свой язык был у них, культура...

Идем вдоль склона, ищем тропинку и, когда находим ее, останавливаемся. Внизу — расплющенные на желтом песке крыши поселка, длинная эстакада, беленький катерок, розовая, похожая на икру галька берега. И — море. Оно спокойное, высокое; оно — как вздох свежести и света, который поднялся до неба, да так и застыл, не оторвавшись от земли...

Мы спускались, и море опадало, тонули в нем дальние дымчатые мысы, а ближний, черно-зеленый, рос, подпирал небо. Крыши поселка отделились от песка и зелени огородов, проглянули стены и окна, и послышался мягкий стук катера у пристани. Мы сбежали к самой воде, вспухшая волна едва не окатила нас.

Гора осталась позади и в нашей памяти. Стало чуть грустно. О такой грусти не говорят. Мы переглянулись, вздохнули, и Толя сказал:

— Пойдемте улов смотреть.

На плоту шумела вода, визжали и хохотали девчата от грубоватых ухаживаний парней, из плашкоутов на доски выбрасывали кету, мокро, звучно шлепающую хвостами. Белой пургой кружились чайки, падали в море; кажется, если долго смотреть на них, можно почувствовать прохладу. Зелено-замшелые сваи плота стояли в бурой воде: сверху стекала рыбья кровь, и рыбьи потроха красными медузами уплывали в зеленую глубину.

Навстречу шла Толина мать, несла в руке ведерко...

— Вам на ужин, — сказала женщина с той же улыбкой, подняла ведерко и быстро добавила: — Это вкусно...

В ведерке были кетовые сердца, молоки, печень. Я знал, что это очень вкусно, поблагодарил...

На пристани мы пробыли до вечера, смотрели улов, говорили с рыбаками.

Утром я уехал.

Анатолий ТКАЧЕНКО.
Письма Толи Верникова. 1982

 

На подступах к Таймыру

После обеда Лев Васильевич устроил нам экскурсию по Хатанге. Он провел на Таймыре уже более десяти полевых сезонов, знает здесь все и вся...

Это типичный полярный поселок тысячи на полторы жителей. Его деревянные тротуары подняты над землей, причем во многих местах они покоятся на толстенных трубах, обмотанных войлоком и какими-то тряпками (теплотрасса, водопровод, канализация). Если сойти с тротуара, нога тотчас ощутит под собою зыбкую почву (вечная мерзлота), но тем не менее через поселок проложено несколько дорог: из порта речного в порт авиационный и из районной больницы — во владения пограничников, на местную погранзаставу. Дома в основном щитовые, одно- и двухэтажные, каменных всего два или три, и через каждые сто-двести метров живописные помойки.

Ах, полярные помойки, где мне найти слова, чтобы описать их! Чего только не встретишь тут! Обрывки оленьих, волчьих, собачьих и песцовых шкур; скелеты рыб, птиц и животных; полуразобранные вездеходы, детали самых немыслимых машин и механизмов; ящики, вьючные сумы, коробки; бухты троса, проволоки, веревок; изорванные конторские книги, вымазанные в солярке ватные и меховые штаны; стреляные гильзы и совершенно целые мелкокалиберные патроны, разорванные морозом стеклянные банки с чем-то красным (краска? томатная паста?) и несметное количество пустых бутылок из-под разных крепких и горячительных напитков. Все, что может пригодиться человеку, или даже все то, без чего невозможно обойтись в тундре, можно отыскать на полярной помойке. И еще непременной принадлежностью ее являются собаки. Огромные длинношерстые ездовые псы с мощными лапами и широкой, как совковая лопата, грудью копаются на помойках, как свиньи где-нибудь на Рязанщине. Летом собак на Севере кормить не принято: во-первых, летом они не работают, а во-вторых, летом псов отлично кормят полярные помойки. На людей собаки никакого внимания не обращают: человек для них летом существо безразличное. Собак здесь два раза в год чешут гребнями и из вычесанной шерсти вяжут очень теплые свитера, платки и варежки. Когда в поселковом совете приходят к выводу, что собак расплодилось слишком много, два штатных хатангских милиционера берут карабин, выходят на улицу и отстреливают десяток-другой первых попавшихся под руку псов (делают чаще всего это по весне), а затем выбрасывают собачьи трупы на лед Хатанги. В половодье льдины уносят их в море Лаптевых на разживу песцам, совам и полярным медведям. Так здесь регулируют численность собачьего стада. Все это рассказывал нам Лев Васильевич, когда мы шли высокими тротуарами Хатанги.


1 Эзо — варвары (япон.)

Евгений ВИШНЕВСКИЙ.
Нас вызывает Таймыр.
Записки бродячего повара.
Книга вторая. 1972 год.
Центральный Таймыр